Ник О`Донохью - Ветеринар для Перекрестка

А потом двое самых сильных мужчин сумели проломить дыру в крыше. Может быть, нацисты не знали, как сильно пострадал этот вагон. Так что те двое все налегали и налегали на доски, и все кругом кричали, но только все равно увеличить дыру так, чтобы в нее мог пролезть взрослый человек, не удалось. Одна девушка — кожа да кости — все-таки вылезла на крышу, и тогда ей стали передавать детей. Я оказался последним — мой старший брат Абрам передал меня девушке над головами взрослых. Он ничего мне не сказал, мы даже не попрощались.

Когда я выпрямился на крыше вагона, меня чуть не сбил с ног ледяной ветер; пахло дымом от паровоза, который тащил наш состав. Свет был такой яркий после темноты в вагоне, что я почти ничего не видел сначала, но потом все-таки разглядел, что стою на самом краю крыши, а подо мной проносится земля. Девушка — я помню, у нее были рыжие кудряшки и веснушки — держала меня за плечи. Потом она поцеловала меня в губы — как возлюбленного — и с силой столкнула с крыши. Я закричал. Я подумал, что она хочет убить меня.

Кружка сделал глоток сидра. Бидж заметила, что руки у него дрожат.

— Я упал на левый бок на гравийную насыпь. Я услышал, как треснула моя рука, но ничего не почувствовал. Я скатился с насыпи в канаву, полную жидкой грязи, встал и попробовал пошевелить пальцами. — Трактирщик слабо улыбнулся. — На мое счастье, они не утратили чувствительности.

Поезд уже почти скрылся из виду. Я оглянулся, но не увидел никого из детей — они оказались слишком далеко от меня. Я дошел до перекрестка дорог и свернул на одну их них, даже не думая о том, что могу повстречать немцев. Наверное, я был в шоке. Я только думал о том, что нуждаюсь в помощи и должен дойти до какого-нибудь города.

Но ни до какого города я так и не дошел. Дорога несколько раз поворачивала, деревья вокруг нее становились все выше, скоро начало темнеть. У меня весь бок был мокрый от крови, я замерз, страдал от боли в руке; скоро я был настолько измучен, что уже ничего не боялся. Никакое жилье мне не попадалось, и я понял, что скоро умру, но это уже не имело для меня значения.

И тут появился самый волосатый человек, какого я видел в жизни. Он опустился рядом со мной на колени и что-то сказал на непонятном языке. Он взял меня за руку, и я закричал. Тогда он взвалил меня себе на плечи и отнес в свою избушку в миле от дороги.

Я тогда подумал: ну вот мне и конец; он наверняка меня убьет. Но он сделал шину мне на руку и перевязал мои раны, а потом с ложки накормил бульоном. Я не спрашивал, кошерная ли это пища, и где я нахожусь, и не спасся ли еще кто-нибудь из моей семьи; все это казалось мне очень далеким.

Кружка улыбнулся Бидж:

— У вас дрожат руки, дорогая. Я не собирался вас пугать.

Бидж быстро спрятала руки под стол:

— Со мной все в порядке.

На самом деле это было вовсе не так. Ее руки дрожали, но совсем не потому, что она испугалась. Через секунду подергивания прекратились, но теперь уже Бидж ощущала дрожь внутри.» О Боже, — подумала она, — только не теперь, только не как у мамы и дедушки. Пожалуйста, не теперь — я ведь только что нашла что-то замечательное «.

Кружка внимательно посмотрел на нее, но продолжал:

— Прошло четыре года, и я возвратился в Польшу. Это было не очень умно и уж тем более не безопасно, но… — Он пожал плечами. — Я должен был узнать. Я думал, что найду кого-нибудь из знакомых и спрошу о своей семье.

— И вам не удалось найти никого из родных? — тихо спросила Анни.

Трактирщик грустно улыбнулся девушке:

— Я вообще не смог найти никого из тех, кого знал раньше.

Некоторое время все сидели молча. Потом Кружка стал рассказывать дальше:

— Я ходил по Варшаве четыре или пять дней, спрашивая о знакомых. Иногда мне рассказывали, как кто-то из них умер. По большей части они просто исчезли, но иногда какое-то имя было известно тем, кто жил в Варшаве теперь. Я рассказал о своей семье и о поезде, который шел в Треблинку, и мне ответили, что все, кто в этом поезде был, развеялись с дымом. Так это там называли: тела сожгли в печах крематория, а души развеялись с дымом.

Ли Энн поежилась. Кружка сказал тихо:

— Мне жаль огорчать вас, юная леди, но так это и было. Я вырос в городском районе, где все друг друга знали: человек пятьсот я называл по имени, еще столько же знал в лицо. Я был общительный мальчишка. Но из жителей этого района немцы за год уничтожили больше пятидесяти тысяч. Дома были разрушены, люди мертвы, мой мир исчез.

Последний вопрос — о своих братьях и сестрах — я задал человеку, который годился бы мне в отцы. Он спросил, когда я кого-нибудь из них видел в последний раз. Я рассказал. Он сильно ударил меня и сбил с ног.» И ты живешь после этого? — Его лицо дергалось. — Ты живешь?» Он наклонился и прокричал мне в лицо:» Я был в Дахау, парень. Немцы заставили меня сортировать башмаки, детские башмаки, тысячи и тысячи. Их привозили из Треблинки, из Аушвица, из Майданека. А ты живешь!» Он был готов избить меня до смерти. Я поднялся и ушел.

Кружка вздохнул:

— Теперь я понимаю, хотя тогда и не понял. Он на самом деле говорил мне:» Почему я остался жив, когда они все погибли, и почему ты тоже жив?» Но тогда я многого не знал, не знал еще долго.

Я вышел из Варшавы и отправился вдоль той железной дороги. Я вернулся на Перекресток. Потом, уже взрослым человеком, я построил эту гостиницу. — Кружка пожал плечами. — Вот и вся история. — Промежуток в сорок пять лет жизни и расставание с целым миром — и всего лишь пожатие плеч…

— И вы никогда больше туда не возвращались? — медленно проговорила Ли Энн. Кружка покачал головой:

— Мне приносят книги, я узнаю новости. Мне нет нужды возвращаться.

Анни непонимающе посмотрела на него:

— Я могу себе представить, какое вы испытали горе, какой гнев. Но отказаться от своего мира? — Она посмотрела ему в глаза. — Отказаться от своей религии?

— Послушайте, красавица, — ответил Кружка гневно, — мне было десять лет, когда я в последний раз видел раввина, последний раз молился. Так что не говорите мне о том, от чего я отказался. И не смейте судить меня. Разве вы знаете, что такое потерять всех близких и жить, когда никто даже представить себе не может, как ты страдаешь?

Он обвел взглядом студентов и неожиданно пристально посмотрел на Бидж.

— Ах, все еще? Это продолжается? — Он казался встревоженным.

Все тоже посмотрели на девушку. Она неловко поежилась и постаралась переменить тему разговора:

— И с тех пор вы всегда печальны? И никогда не смеетесь?

Кружка улыбнулся и кивнул.

— Да нет, смеюсь. Каждый понедельник мне приносят воскресный номер» Нью-Йорк тайме «, я читаю про Эфиопию, про Средний Восток, про Ирландию и Восточную Европу — про весь ваш мир. И я смеюсь. — Он все еще улыбался кривой улыбкой.